Совершая на дрезине очередной объезд, дядя Юзя под строгим секретом наказал мне докладывать местному учителю обо всем, что происходило на моем участке. Я понял, что дядя и учитель связаны с партизанами. Партизаны тогда контролировали лесной массив от Кременца до Житомира. Однажды на двух машинах приехали полицаи с немцами и цепью стали прочесывать село и прилегающий лес. С огорода моего подворья я видел, как арестовали и увели, жившего неподалеку, учителя. Оставшись вдовцом, учитель воспитывал единственную семилетнюю дочку. Я боялся, что могут арестовать и меня, но все обошлось. Учитель приходил ко мне только поздними вечерами.
Машины с полицаями уехали. Убедившись, что мне ничего не грозит, я вернулся в хату. Мысль о побеге, которая пришла мне в голову, когда взяли учителя, я отбросил, так как это выглядело бы крайне подозрительно. Выйдя на очередное дежурство, я встретился, с приехавшим на дрезине, дядей Юзей. Он сказал, что я должен продолжать служить на дороге и ничего не предпринимать. Сменившись с дежурства, я пришел домой. Вечерело. Чтобы не привлекать внимание соседей, я решил каганец не зажигать. Как только стемнело, я лег спать.
Я уже засыпал, когда меня насторожил неясный шум, какой-то писк. Казалось, что шум исходит из-под моей кровати. Стало жутко. Потом показалось, что под кроватью тихо заскулил щенок. Откуда? Я решился. Высек огонь и зажег каганец. Отодвинув занавеску, я осветил пространство под кроватью. В самом углу, свернувшись в клубочек, лежала дочка учителя. Увидев меня, стала скулить громче. Из-под кровати я ее вытащил с трудом. Девочка еле стояла на ногах. Платье ее было мокрым. Сама девушка казалась окоченевшей. Я прикинул: почти сутки в нетопленной хате под кроватью в одиночестве, темноте, без еды, без воды и туалета.
Осмотревшись, я провел девочку за хату, где был, связанный еще покойной мамой из подсолнечниковых палок, туалет. Сам вернулся в хату и развел в печи огонь. Выйдя на улицу, девочки я не обнаружил. Звать нельзя. В темноте слышно далеко. Почти наощупь нашел ее в стоге соломы. Привел в дом, снял платье, с трудом заставил девочку помыться. Она плохо понимала, что от нее требуется. Дрожала и продолжала тихо скулить.
Я долго растирал девочку льняной дерюжкой. Потом переодел в мою рубашку, накормил разогретой кашей и напоил горячим отваром моркови с буряком. Тогда многие пили такой "чай". Спать постелил на уже теплой печи. Утром, уходя на дежурство, наказал не покидать хату. После дежурства узнал, что днем приезжали на машине два немца с полицаями. Видимо что-то искали. Уезжая, подожгли учительскую хату. Сгорели и, во множестве жившие на чердаке, голуби. Немногим удалось спастись.
Следующей ночью я заметил, что девочка практически не спит, боится, хнычет, вскрикивает во сне. Однажды, проснувшись ночью, я обнаружил, что девочка спустилась с печи и спит рядом со мной на кровати. Одной на печи после пережитого было страшно. С той поры она ложилась спать со мной. Я выяснил, что после смерти матери, дочка привыкла спать с отцом. Девочка стала спать спокойнее, больше не просыпалась и не вскрикивала.
А для меня ночи превратились в мучение. Сам понимаешь. Уснув, девочка прижималась ко мне, часто обнимала, как, видимо, обнимала дома отца. А мне еще не было семнадцати ... Так потекли дни. После дежурства я спешил домой. Девочка перестала меня дичиться. Убирала в комнате, помогала готовить еду, если можно было назвать едой то, что мы тогда ели. Я не разрешал ей только топить печку. Топили соломой, и крыша была соломенной.
Была поздняя осень сорок третьего. С востока доносился почти непрерывный гул артиллерийских разрывов. Звуки приближающегося фронта особенно были слышны по ночам. Подрагивала земля. Поговаривали, что в начале ноября советские войска заняли Киев и двигались на Житомир. Курсирующий с контролем на дрезине дядя Юзя сообщил, что фронт застрял на реке Тетерев. Там шли страшные бои. Потери с обеих сторон были огромными. Войска форсировали речку по трупам. На юго-восточной окраине Коростышева скопившиеся трупы перекрыли реку. Вздувшийся, красный от крови Тетерев, разлившись, залил нижнюю часть города.
Вскоре все наше отделение сняли с дежурства и приказали с утра быть на станции Смыга. Это в семи километрах от нашего села. Когда мы прибыли, немцы повезли всех полицейских на станцию Каменицу под Дубно. Нас распределили в несколько рядов. Наше отделение стояло в наружном оцеплении. За нами стояла толпа людей, больше женщины и старухи. Со стороны Дубно и Смыги показались грузовые машины. Еще раньше приехали на подводах. К станции привозили и сгоняли молодежь и подростков. Это были мои сверстники. Я понял, что их угоняют в Германию.
Со стороны Дубно подали несколько грузовых деревянных вагонов. Детей стали загонять в вагоны. Я заметил, что немцев было мало. Четверо из них были с овчарками. Сопровождение и охрана состояли из полицейских. За нашей спиной раздались плач и проклятия. Люди, казалось, уже ничего не боялись. Из толпы нам в спину неслись пожелания гореть в аду. Вдруг я услышал:
- Вон тот, здоровый бугай, из Голубей! Тебя запомнят, не забудут! Узнают и добудут из-под земли, Бандера проклятый!
Я весь словно окаменел. Если бы хотел, не смог бы повернуться. Мы все стояли, опустив головы. Если бы толпа тогда ринулась на нас, никто бы не сопротивлялся, никто бы не поднял оружие. Все осознавали, что фронт движется на запад, как понимали то, что полицаям придется отвечать. Вагоны погрузили быстро, задвинули двери. Засовы скрутили проволокой. Паровоз, без гудка, словно убегая, потащил вагоны в сторону Львова. Если нас всех в Каменицу везли, то, как только отошел поезд, нас отправили по домам пешком.
Дома за стожком соломы меня ждал дядя Юзя. Я рассказал ему о том, что в Каменице меня опознали. Дядя долго молчал:
- Скоро фронт будет тут. Тебя никто не будет искать. Пойдешь, чтобы не заблудиться по Людомирке. За большим ставом повернешь налево в лес. Иди прямо вдоль просеки. Будь внимателен. Листва опала, лес просматривается далеко. В глубине леса есть несколько сторожек. В одной из них дождешься прихода русских. Если встретишь партизан, найди командира Хмару. Только наедине с ним скажешь, что от меня. Будет лучше с партизанами пристать к наступающей армии. Даст бог, останешься в живых. О девочке я позабочусь. Документы уничтожим. При себе оставишь только справку с Кременецкой управы. Там только фамилия, имя, адрес и записанный твой возраст.
Дядя Юзя вынес одежду. Я переоделся. Распоров шов на подкладке рукава у плеча, дядя сунул туда, завернутую в тряпку, справку. Мою форму, проверив карманы, дядя свернул в узел, стянул ремнем:
- Спрячу где-нибудь, чтобы никто не нашел!
Попрощаться с девочкой дядя не позволил:
- Иди! И так у ребенка одни потери. Я скажу, что ты ненадолго уехал. Скоро вернешься. Я заберу ее с собой в Кременец.
Все произошло так, как предусмотрел дядя Юзя. Спящего в сторожке под утро меня нашли партизаны Хмары. Для начала связали руки. Показался я им больно здоровым. Неподалеку от следующей сторожки за непроходимыми зарослями в буераке нас ждали еще три партизана. Один из них был ранен в колено. Мне развязали руки и привязали на спину раненого. Так мы добрались в расположение отряда.
Хмара, знавший обо мне ранее от дяди Юзи, приказал писарю внести меня в списки отряда, поставить на довольствие и выдать оружие. По росту мне досталась немецкая тяжелая снайперская винтовка. В крупные сражения отряд практически не вступал. В наших местах у немцев не было сплошной линии обороны. Отряд взрывал железнодорожные мосты, по ночам валили вековые деревья и блокировали дороги. В начале февраля фронт переместился на запад от Ровно и войска вышли на линию Луцк - Дубно - Кременец. Тогда же был приказ о расформировании отряда, и в открывшемся полевом военкомате началась мобилизация в армию.
В числе многих воевавших в отряде партизан, записался и я. Сначала было переформирование, учебная рота. В бой вступили на территории Польши. О фронте можно рассказывать долго. Попал я в пулеметную роту стрелковой дивизии. Несколько раз был легко ранен. Ранения я воспринимал, как пчеловод укус пчелы. С одной стороны везло мне. Многие удивлялись. Такой огромный, а пули облетают стороной. С другой стороны - молодой, зеленый совсем был. Не думал. Говорят, что таким везет. Пуля находит бойца, когда он начинает ее бояться. Видел смерть постоянно, но был уверен, что это не про меня.
После взятия Берлина в середине мая подали эшелон. Советский Союз перебрасывал войска на Дальний Восток. Несмотря на то, что мне тогда было всего лишь восемнадцать, за моей спиной уже был год фронта. На Дальний Восток мы прибыли в июне, а боевые действия начались в августе. Наши соединения начали наступление вглубь Маньчжурии. Могу сказать одно. Японец дрался крепко, не уступал немцу. Отдельные бои продолжались вплоть до 10 сентября, уже после капитуляции.
После окончания войны все стремились домой. Наверное, один я не хотел ехать. Боялся. В моих ушах еще звучали проклятия матерей подростков, которых угоняли в Германию, хотя тогда уже было ясно, что войну Германия проиграла. По ночам меня не раз будили, звучавшие в моей голове, крики: - Бандера! Тебя запомнят, узнают! Добудут из-под земли!
Я обрадовался, когда вышел приказ о демобилизации бойцов старшего возраста, а нас, молодых оставили служить действительную. Так прошло еще два года. За это время я внимательно читал газеты, слушал радио. В армии широко обсуждали, проходящие в Белоруссии и на Украине суды над предателями и бывшими полицаями. Я ждал своей очереди. Разбираться долго не будут! Главное - свидетелей будет достаточно. Когда было объявлено о наборе на сверхсрочную, я не думал. Написал заявление. В сорок восьмом женился на медсестре хирургического госпиталя. К пятидесятому я уже был сержантом.
Как отличника боевой подготовки меня направили в окружную школу старшинского состава. По окончании был направлен в Даурию инструктором в сержантскую школу. В Даурию я отбыл один. Моя жена сошлась в выписанным из госпиталя капитаном и уехала в Хабаровск.
- Неожиданно для себя я полюбил свою новую службу. Мне было чем поделиться с молодыми, хотя сам я был не намного старше моих воспитанников. Я их натаскивал, как в реальной обстановке. Не терпел алкоголь и папиросы. Непьющих и бросивших курить я всячески поощрял, чаще организовывал увольнительные. Добился у начальства, что при отсутствии наказаний мой взвод раз в неделю в городке смотрел фильмы. Договорился с гарнизонным фотографом и на каждый выпуск моих сержантов он делал виньетки. За нашим взводом потянулись другие.
Тарас сделал паузу. Его жена положила руку на огромную кисть мужа, погладила. Потом поднялась:
- Піду в хату. - взглянув на меня продолжила. - Що ви з ним зробили, доктор?
Запахнув плотнее халат, женщина прошла в дом.
Однажды мой взвод посетил гарнизонный замполит. Попросил не обращать на него внимания и продолжать заниматься. Он провел во взводе большую часть дня. На следующий день вызвал к себе:
- Предлагаю вам подумать об учебе в гарнизонной средней школе с поступлением в офицерскую школу общекомандного состава.
- Разрешите подумать, товарищ майор!
- Думайте, товарищ старшина, но помните! С первого сентября в школе начинаются занятия!
Я не думал, я просто боялся. Я привык к Даурии, к ее бескрайним прозрачным просторам. Привык к камням и пескам, к соленым озерам. Я не скучал за зеленью нашего леса. Я привык к одиночеству и обжился в единственной комнатушке гарнизонного общежития. Мне не хотелось ничего менять. Вместе с тем, понимал, что меня держит страх, который я сам породил, выкормил и взрастил. Боялся, что меня, как офицера переведут западнее, еще хуже на Украину и меня там опознают как бывшего полицейского. Я понимал, что мои страхи - это я сам, но это было сильнее меня. Ночь прошла в раздумьях. Утром я пошел к замполиту.
Я еще не решил, что буду говорить. Но я решил отказаться.
- Разрешите войти, товарищ майор?
- Заходи, присаживайся, Тарас! Сейчас осилю столбик и поговорим.
Несколько минут майор переносил цифры с блокнота в таблицу. Потом выпрямился:
- Извини. Трудно мне. У меня до войны было четыре класса образования. В сорок третьем вступил в партию. Тогда же, во время боя пришлось взять на себя командование взводом, от которого оставались восемь раненых бойцов. Войну закончил старшим лейтенантом. На войне другие мерки, по другому время бежит. Учеба была потом ...
Неожиданно меня прорвало. То, что я прятал в себе уже десять лет, выплеснулось против моей воли. Я рассказал майору все: начиная от дяди, службы в охранниках, ареста учителя, его девочки под моей кроватью до отправки моих сверстников в Германию, ухода в партизаны и на фронт. Вспомнил слова, которые мне бросили в спину из толпы матерей:
- Бандера! Не забудем! Найдем!
Майор склонил голову и, сжав в ладонях виски, молчал. Мне казалось, что прошло много времени. Майор поднял голову:
- Ты мне все рассказал? Ты не убивал, не насиловал, сам не угонял? Ты действительно пошел в охранники по указанию твоего дяди?
Я кивнул. Я не мог говорить. Когда майор спросил об насиловании, у меня перед глазами вдруг встала семилетняя дочь погибшего учителя. Мне казалось, что я чувствую тепло ее хрупкого детского тельца, вновь слышу ее тихое сопение во сне у меня под мышкой. Это было ее доверие ко мне!
- Пока пойдешь в гарнизонную школу. У меня есть товарищ, которому я могу доверить твое дело. Это нужно прежде всего тебе! Чтобы ты, наконец, освободился от самого себя! Свободен!
В сентябре пятьдесят четвертого мне позвонили по внутреннему коммутатору:
- Беспокоит внутренний КПП! К вам приехала сестра, товарищ старшина! В гарнизонном КПП пропуск подписали. Пропустить?
Я молчал. Положение любопытное. Дело в том, что у меня никогда не было сестры. Я у мамы один. Родив меня, такого огромного, мама выдохлась. Так говорила моя бабушка. Потом моя мама часто болела, похудела и рано умерла. Отец умер от тифа раньше. А тут сестра ... В такую глушь! ...
- Она говорит, что вы расстались в войну! Фамилия ваша, отчество, как у вас! И знает о вас! Говорит, у нее ваша метрика ...
- Пропустите! - я решил выяснить родственные отношения без свидетелей. Так будет лучше.
- Пропустите, ребята! Пусть кто-нибудь проводит ее в учебный класс!
Раздался негромкий стук в дверь. В класс вошла совсем юная девушка. В руке она держала старенький потертый деревянный сундучок. Девушка не скрывала своей радости от свидания со мной. Я ее узнал мгновенно, несмотря на то, что прошло более десяти лет, и я видел ее только ребенком! Это была Маруся, дочь учителя ...
Подойдя, я взял ее обе руки в свои. Освободив руки, Маруся обняла меня. Ее голова оказалась у меня под мышкой, как тогда, когда она семилетней спала в моей кровати после ареста отца. Мне оставалось только гладить ее спину и затылок. Дверь открылась. Показавшаяся голова курсанта тут же исчезла. Больше нас никто не беспокоил.
Наконец Маруся ослабила объятия и отодвинулась. Она смотрела мне в глаза и молча улыбалась.
- Ты откуда приехала? - задал я глупый вопрос. - Как ты меня нашла?
В тот день, когда я бежал к партизанам, дядя Юзя забрал ее с собой в Кременец. Соседям выдавал ее за племянницу. Скоро советские войска освободили городок. Дядю Юзю вызвали во вновь организованный районный военкомат. Туда он пошел с Марусей. Военком помог определить Марусю в приют для малолетних беспризорных детей в самом Кременце. Потом это был детский дом. Записал ее дядя Юзя по моей, выданной еще до войны, польской метрике. Так мы стали братом и сестрой. Вскоре дядю Юзю призвали на фронт.
После окончания семи классов Маруся была направлена в Ровенский интернат для старших, где продолжила учебу при Ровенском педагогическом училище. На третьем курсе соседка по комнате, с которой они дружили, получила письмо от, нашедшего ее после войны, старшего брата. Он служил в Забайкалье. С очередным письмом брат прислал фотографию. На фото Маруся без труда узнала меня.
Прошло еще несколько недель. В июне Маруся получила удостоверение учительницы младших классов. Решила искать меня. Кто-то надоумил ее обратиться в военкомат. Там помогли с проездными документами. Добралась поездами с несколькими пересадками.
Я проводил Марусю в, расположенную неподалеку, мою комнату и продолжил занятия. Поужинали в гарнизонной столовой. Я доложил о моей гостье начальнику курсов. Проверив документы, разрешил, как родной сестре, остановиться пока у меня.
В комнате я уступил Марусе мою узкую солдатскую койку. Себе постелил на полу. Не мог уснуть. В комнате была полная тишина. Но я чувствовал... нет, я был уверен, что моя "сестра" тоже не спит. Далеко за полночь под Марусей заскрипела койка. Точно так, как тогда, после ареста отца, Маруся перебралась на мою кровать с печи, так и сейчас она улеглась рядом со мной на полу, укрылась, сунула голову под мышку, обняла и прошептала:
- Мне страшно ...
Утром я понял, что Маруся привезла и отдала мне себя всю, без остатка ...
Скоро меня вызвал к себе замполит:
- Мой фронтовой друг после войны был призван на службу в МГБ. С марта этого года называется КГБ. Я попросил его, не привлекая внимания, чтобы не перепахать твою судьбу поперек, проверить обстоятельства твоего пребывания на, временно оккупированной немцами, территории. Все проверили. Тарас! Твой двоюродный дядя Иосиф Макарович Радченко, которого все называли странным именем Юзя, погиб в апреле сорок пятого уже на территории Германии.
Проверили твою службу в железнодорожной охране, связь с партизанами через учителя, его арест и то, что ты прятал в своей хате его дочку. Обстоятельства отправки эшелона с подростками восстановили, включая бегство к партизанам. Все совпало! Даже номер твоей трофейной снайперской винтовки в отчете указали. Просто ты сам себе на душу свои же кишки намотал. Сам большой, а шкура у тебя тонкая, душа близко!
- Вот только две неувязки, Тарас! Два обстоятельства ты утаил!
Майор надолго замолчал. У меня в животе и груди снова стало пусто, как тогда в Каменице, когда мне кричали в спину: - Бандера!
Майор поднял голову. Глаза его смеялись.
- Ты родился в двадцать седьмом, тебе сейчас, в пятьдесят четвертом, те же двадцать семь лет! А по документам тебе все тридцать! И еще, самое главное ... По поводу приехавшей к тебе младшей сестры ... В городке многие догадываются, какая она тебе сестра ... Извини, Тарас! Я по долгу службы должен не сплетни собирать, а знать людей. Перестаньте оба валять дурака и оформляйте ваши отношения! И еще! Будем оформлять документы на офицерские курсы! Молодые кадры армии нужны! Ко всему у тебя за плечами фронт!
- Не буду я поступать на офицерские курсы, товарищ майор!
- Это еще почему?
- Нравится мне моя служба, как она есть. Люблю возиться и натаскивать молодых как инструктор. Так мы ближе друг к другу. Выйдет ли из меня офицер? Не лежит у меня душа! Вон, Назар из гарнизонной пошивочной мастерской! Золотые руки! Генерал и полковники из Борзи приезжают заказывать у него мундиры. А его за золотые руки назначили начальником всех гарнизонных мастерских. А он начальник никудышный. Бытовая служба в гарнизоне разваливается, Назара постоянно ругают. А он убегает в швейную и украдкой шьет форму.
Посодействовали бы вы, товарищ майор, верните его в мастерскую. Еще в выпивку втянется ... Он говорил, что будет счастлив, если его вернут в пошивочную. Так, что я на своем месте с настроением хочу служить. Да и жениться надо! Сами говорите! Может похлопочете, товарищ майор, поможете определить мою Марусю? Хоть в гарнизонную школу, хоть на службу вольнонаемной ...
... Так и служили мы вдвоем с Марусей. Двух сыновей подняли. Один уже капитан, другой в этом году заканчивает училище. В семьдесят седьмом уволился в запас. Решили вернуться в родное гнездо. В старую хату ... Маруся моя настояла. Да и меня потянуло ...
Приехал я сюда в цивильном и с единственным чемоданом. С собой взял только ношенную-переношенную х/б для рядового состава форму. Все остальное отправили багажом. Когда придет?... Вид, конечно, сам видишь, у меня не учительский. Весь заросший, голова стриженная, вся в рубцах от осколков и чиряков, добытых на фронте в польских болотах. Оказалось, сохранились знакомые. Многие из тех, что служили в полицаях, уже скоро двадцать лет как вернулись с курортов. Вспомнили меня больше по моим габаритам. Вначале обходили меня стороной, осторожничали. Потом приступили с расспросами ...
- Давненько не видались! Где шулюм (тюремная похлебка) хлебал?
- В Забайкалье!
- Ничего себе загнали! Сколько же ты чалился (сидел)?
- Тридцать три года. Ровно, сколько Христос жил ...
- Здорово ты натворил, Бандера! За самые тяжкие грехи, если не расстреляли, через пятнадцать лет люди домой вернулись, а ты все тридцать три тянул. И не расстреляли? ...
Так и окрестили меня Бандерой. На каждый день Победы надевал мундир с орденами и медалями. Не помогло ... Так и остался Бандерой ...
Маруся вышла из дому. Подойдя к сидящему мужу, не наклоняясь, поцеловала его в проплешину на самой макушке ...
- Голубей завели по приезду. В память о Марусином отце ... Говорят, в голубях живут души ушедших наших родных. Может и его душа над нами парит, наблюдает, охраняет ...
Вот это судьба ... Судьба человека ... Вспомнил Шолохова ... Я сидел на чурбане, как пришибленный. Тем не менее, еще в начале повествования, когда Тарас упорно избегал называть имя спасенной девочки, я начал догадываться. Но уверенности не было ...
Между тем, солнце перевалило зенит. Тарас прошел в стодолу и вынес картонную коробку. Ножом ловко прорезал отверстия. Потом скрылся за сараем. Скоро вернулся и протянул мне коробку с голубкой.
- Сколько? - спросил я.
- Во сколько ты сам оцениваешь, столько и дай!
Старшина поставил меня в затруднительное положение. Дорогие бельцкие двухчубые стоили, в зависимости от экстерьера, от десяти до семидесяти рублей. Это были солидные деньги. Приезжавшие в район казахи и узбеки за превосходную птицу поднимали цену до двухсот рублей за голубку. Русские турманы ценились выше. Не окольцованные и не тренированные почтовики оценивались от десяти до двадцати рублей. Одновременно, в начале восьмидесятых заправка моего "Жигуленка" обходилась в шестнадцать рублей. А несколькими годами раньше заправить бензобак можно было за четыре рубля. Но дело не в деньгах.
Расставаясь с людьми, даже зная, что навсегда, я, по, вынесенным из детства, наставлениям моего покойного деда Михася, стараюсь сгладить все бывшее неприятным в общении и оставить о себе добрую память. Говоря по другому, стремлюсь оставить вокруг собеседника мою добрую ауру. Правда, не всегда получается ...
Голубка редкостная ... По расспросам в Тернополе я знал, что цена этих голубей в те годы колебалась от пятнадцати до двадцати рублей. Я вытащил и протянул фиолетовую купюру в двадцать пять рублей. Старшина мельком взглянул и спросил:
- Пять рублей есть еще?
- Значит тридцать ...
Я достал из кармана пятерку.
- Давай сюда пятерку! Так заведено! А четвертак спрячь!
Я попробовал сопротивляться.
- Счастливой дороги!
Маруся подошла к машине и положила на пассажирское сиденье завязанную авоську. Коробку с голубкой Тарас водрузил на сиденье сзади.
Несмотря на то, что солнце катилось к закату, в салоне скоро стала жарко. Я остановился, снял пиджак и бросил на заднее сиденье. Мне послышался, доносившийся из коробки, тихий клекот. Приоткрыв, я увидел, что моя Нюрнбергская часто дышит с открытым ртом. И ей жарко. Я достал из багажника большую авоську и, открыв коробку, затянул верх сеткой. Коробку с моей пассажиркой я поместил впереди пассажирского сиденья. Так и ехали. Я рулил, а голубка, стремясь на волю, сквозь сетку периодически просовывала голову в салон ...
Ужинали мы с братом в тот вечер толстым бело-розовым салом, квашеными с чесноком маслятами, жареным на смальце карпом с хрустящей корочкой и пили волынский буряковый самограй. В конце, не удержавшись, намазали хлеб белоснежным душистым смальцем. Как в детстве ...
